I. This is Not a Game. II. Here and Now, You are Alive.
Некошкина парковка на работе – на крыше бомбоубежища. Вполне себе европейский бизнес-центр, где всё блестит и напоминает глянцевые брошюры, хоть и в здании фабрики «Первомайская заря», а рядом – такое. Въезд – коротенький пандус под углом сорок пять градусов, видимость впереди – только небо. Очевидно, даёт сотрудникам возможность каждое утро почувствовать себя пилотами истребителя.
В микроавтобусе, на котором я с девочками каталась по городу, нет ремней на сиденье рядом с водителем. Вернее, ремни есть, а вот замка нет – кто-то старательно выковырял закрепляющее устройство, так что осталась одна пустая коробочка со щелью. Народные умельцы, "левши", подковщики блох. Кто мне объяснит, зачем? Водителю что, плохо, если пассажир рядом пристегнётся? Или он думает, что это опасно?
А водитель маршрутного автобуса, на котором мы все ехали из Павловска, вообще заснул за рулём. Один из пассажиров, мальчишка лет семнадцати, заметил в зеркало и разбудил. Мои дети, к счастью, сидели далеко и ничего не поняли.
Хоть и сказала, что ни о чём не жалею, не могу, передвигаясь по городу, не составлять мысленный список того, что изменилось, исчезло, сменило обличье. В Таврическом саду, возле кинотеатра «Ленинград», построили закрытый каток – на месте карусели «Ромашка», которая вертела меня с самого детства вплоть до последнего школьного дня одиннадцатого класса, когда нам с Юникорном взбрело пойти кататься после уроков. «Ромашка» была скрипучая, и к сиденьям надо было приковываться ржавыми железными цепями. Однажды я сочинила про неё рассказ, где она оказалась чем-то вроде машины времени.
А цветочные магазины, в которые мы с Некошкой заходим в поисках белых гвоздик, пахнут всё так же, все одинаково, влажно, оранжерейно. Я с детства обожаю этот запах. И оранжерея на углу Таврического сада тоже выжила, хотя её давно собирались закрыть. Это место, с застеклённым небом, пальмами и бананами, композициями из гвоздик и роз и мраморным бассейном с россыпью монеток, долго казалось мне сказкой, как и цветочный магазин в начале Невского, где в конце зала был прудик в каменном бордюре и тропические растения вокруг. Мама стоит в очереди, я стою и зачарованно смотрю на воду, в которой отражается зелень. Этот магазин не выжил, там теперь бутик. Вообще растительная экзотика лейтмотивом шла через всё моё детство – ещё дядя любил водить меня в Ботанический сад, куда мы попадали через дырку в забору. Даже не знаю, почему – наверное, дырка была ближе к нашей трамвайной остановке. Дырки больше нет, я как-то проверяла.
Второй волшебный день был днём безумных передвижений по городу с Некошкой, снова под бесконечного Цоя в машине. Половину тех дел, которые кидали нас из конца в конец города, мы, конечно же, придумали сами. От Цоя крышу начало сносить, как в десятом классе, но тексты воспринимаются по-другому. «Война – дело молодых, лекарство против морщин.» «Любовь стоит того, чтобы ждать.» Когда-то я этому просто верила, теперь я это знаю. И многие образы наполнились смыслом: человека, который «способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон», редко встретишь, но он дорогого стоит. А от голоса снова хочется плакать.
Где мои шестнадцать лет? – На Богословском кладбище. Туда нас в конце концов и занесло, с двумя букетами гвоздик, красных и белых. Всё бурое, серое и чёрное, серое небо отражается в грязи, в конце аллеи за забором две полосатые фабричные трубы, среди надгробий носятся весёлые полувзрослые дворняги, хромой чёрный пёс лежит у киоска с иконами. Возле могилы Цоя – небольшая тусовка подростков. Мы проходим мимо, две безумные тётки с цветами и «Группой крови» в голове. У подножия памятника сигареты и какой-то алкоголь в пластиковых стаканчиках – ещё одна грань безумия, язычество начала двадцать первого века. Но и я ему подвержена, я оставляю на камне под цветами обкатанный морем обломок раковины с репинского пляжа, который вот уже три дня тереблю в кармане. «Каждую ночь я слышу во сне море...» И ещё, про «сосны на морском берегу». Я-то их недавно видела. Мы уходим, мы не пойдём проверять, осталась ли по ту сторону кладбища «стена Цоя» у железной дороги, вдоль которой мы однажды пробирались, рискуя съехать на рельсы, наверное, опять на каблуках, Некошка что-то тоже нарисовала на стене, мы вышли под какой-то мост и спросили у прохожего, где мы, не помню, какая оказалась станция, домой ехали на электричке, а туда, конечно, на «троллейбусе, который идёт на восток»... Так странно, мы стали старше его.
Ночью мы выпили чаю, потом вина, посмотрели «Иглу» и легли спать полчетвёртого. Некошке на следующий на работу, мне – в аэропорт. В рюкзаке у меня Баба-Яга из Павловска, фарфоровая рыбка, зеленоглазая кукла в зелёной бархатной шляпке – первый подарок мужа на день рождения, семь лет назад, и шаман с Камчатки, в одежде из оленьей кожи и меха. Из шамана немного лезет шерсть, и бубен иногда падает из деревянной руки, но он тот же, на которого я всегда зарилась в детстве. И вот он мой, подарок тёти. И новые серьги звенят, как лёд на берегу залива. Я лечу обратно на остров, застеленный зелёным лоскутным покрывалом.
читать дальше
В микроавтобусе, на котором я с девочками каталась по городу, нет ремней на сиденье рядом с водителем. Вернее, ремни есть, а вот замка нет – кто-то старательно выковырял закрепляющее устройство, так что осталась одна пустая коробочка со щелью. Народные умельцы, "левши", подковщики блох. Кто мне объяснит, зачем? Водителю что, плохо, если пассажир рядом пристегнётся? Или он думает, что это опасно?
А водитель маршрутного автобуса, на котором мы все ехали из Павловска, вообще заснул за рулём. Один из пассажиров, мальчишка лет семнадцати, заметил в зеркало и разбудил. Мои дети, к счастью, сидели далеко и ничего не поняли.
Хоть и сказала, что ни о чём не жалею, не могу, передвигаясь по городу, не составлять мысленный список того, что изменилось, исчезло, сменило обличье. В Таврическом саду, возле кинотеатра «Ленинград», построили закрытый каток – на месте карусели «Ромашка», которая вертела меня с самого детства вплоть до последнего школьного дня одиннадцатого класса, когда нам с Юникорном взбрело пойти кататься после уроков. «Ромашка» была скрипучая, и к сиденьям надо было приковываться ржавыми железными цепями. Однажды я сочинила про неё рассказ, где она оказалась чем-то вроде машины времени.
А цветочные магазины, в которые мы с Некошкой заходим в поисках белых гвоздик, пахнут всё так же, все одинаково, влажно, оранжерейно. Я с детства обожаю этот запах. И оранжерея на углу Таврического сада тоже выжила, хотя её давно собирались закрыть. Это место, с застеклённым небом, пальмами и бананами, композициями из гвоздик и роз и мраморным бассейном с россыпью монеток, долго казалось мне сказкой, как и цветочный магазин в начале Невского, где в конце зала был прудик в каменном бордюре и тропические растения вокруг. Мама стоит в очереди, я стою и зачарованно смотрю на воду, в которой отражается зелень. Этот магазин не выжил, там теперь бутик. Вообще растительная экзотика лейтмотивом шла через всё моё детство – ещё дядя любил водить меня в Ботанический сад, куда мы попадали через дырку в забору. Даже не знаю, почему – наверное, дырка была ближе к нашей трамвайной остановке. Дырки больше нет, я как-то проверяла.
Второй волшебный день был днём безумных передвижений по городу с Некошкой, снова под бесконечного Цоя в машине. Половину тех дел, которые кидали нас из конца в конец города, мы, конечно же, придумали сами. От Цоя крышу начало сносить, как в десятом классе, но тексты воспринимаются по-другому. «Война – дело молодых, лекарство против морщин.» «Любовь стоит того, чтобы ждать.» Когда-то я этому просто верила, теперь я это знаю. И многие образы наполнились смыслом: человека, который «способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон», редко встретишь, но он дорогого стоит. А от голоса снова хочется плакать.
Где мои шестнадцать лет? – На Богословском кладбище. Туда нас в конце концов и занесло, с двумя букетами гвоздик, красных и белых. Всё бурое, серое и чёрное, серое небо отражается в грязи, в конце аллеи за забором две полосатые фабричные трубы, среди надгробий носятся весёлые полувзрослые дворняги, хромой чёрный пёс лежит у киоска с иконами. Возле могилы Цоя – небольшая тусовка подростков. Мы проходим мимо, две безумные тётки с цветами и «Группой крови» в голове. У подножия памятника сигареты и какой-то алкоголь в пластиковых стаканчиках – ещё одна грань безумия, язычество начала двадцать первого века. Но и я ему подвержена, я оставляю на камне под цветами обкатанный морем обломок раковины с репинского пляжа, который вот уже три дня тереблю в кармане. «Каждую ночь я слышу во сне море...» И ещё, про «сосны на морском берегу». Я-то их недавно видела. Мы уходим, мы не пойдём проверять, осталась ли по ту сторону кладбища «стена Цоя» у железной дороги, вдоль которой мы однажды пробирались, рискуя съехать на рельсы, наверное, опять на каблуках, Некошка что-то тоже нарисовала на стене, мы вышли под какой-то мост и спросили у прохожего, где мы, не помню, какая оказалась станция, домой ехали на электричке, а туда, конечно, на «троллейбусе, который идёт на восток»... Так странно, мы стали старше его.
Ночью мы выпили чаю, потом вина, посмотрели «Иглу» и легли спать полчетвёртого. Некошке на следующий на работу, мне – в аэропорт. В рюкзаке у меня Баба-Яга из Павловска, фарфоровая рыбка, зеленоглазая кукла в зелёной бархатной шляпке – первый подарок мужа на день рождения, семь лет назад, и шаман с Камчатки, в одежде из оленьей кожи и меха. Из шамана немного лезет шерсть, и бубен иногда падает из деревянной руки, но он тот же, на которого я всегда зарилась в детстве. И вот он мой, подарок тёти. И новые серьги звенят, как лёд на берегу залива. Я лечу обратно на остров, застеленный зелёным лоскутным покрывалом.
читать дальше
