Автобиография под летним дождём

[TheAccidentalCookbook]

Я давно собиралась это написать. Не помню, почему - может быть, эхо какого-то флэшмоба. Очень много лишних слов - предупреждаю.
Мне лет девять, и от маминой сотрудницы мне достались совершенно необыкновенные резиновые сапоги - ярко-красные, с рифлёной подошвой, оставляющей на земле, кажется, какую-то иностранную надпись. Теперь я понимаю счастье сказочного кота. Они не тёмно-синие, не коричневые, не чёрные - они восхитительно яркие и произведены не на советской Фабрике резиновых изделий номер 39. В этих сапогах так чудесно бродить по грибному или ягодному лесу, и они так чудесно сочетаются с дождевой накидкой из прозрачного полиэтилена и с остроконечным капюшоном. Я воображаю себя... да кем только не воображаю. Но моя любимая игра - когда только-только кончается дождь и можно снять накидку, но нужно повязать её вокруг пояса, чтобы штаны не намокали в высокой траве или кустах, и получается пышная шуршащая юбка, и в этой юбке я - лесная фея, обходящая свои владения.
Мне одиннадцать, двенадцать, тринадцать, пятнадцать... Я провожу лето за летом в деревне, откуда родом мои прабабушка и прадедушка, которая хранит детские воспоминания моей бабушки и её сестры, моей мамы и моего дяди, а теперь наполняется и моими собственными. В Новгородской области почти такой же паскудный климат, как в Петербурге, поэтому лето в деревне совсем не пляжное. В дождь меня не пускают гулять - в лучшем случае, добежать до дома моей деревенской подружки, где можно целый день напролёт играть в карты на веранде, под грохот ливня по шиферной крыше. Но почти так же прекрасно сидеть дома, в избе, построенной моим прадедом, немного кривой, с бревенчатыми стенами и торчащим из щелей мхом, населённой старой ссыльной мебелью из разных городских домов. Моё гнездо - зелёный диван, жёсткий, с жёсткими же валиками и подушками, осенённый тканым ковриком с изображением леса из трёх сосен, Красной Шапочки с корзинкой и плохо замаскированного волка. Я знаю этот коврик наизусть - под ним я сплю, читаю и пишу письма маме в Питер и школьным подружкам - в другие далёкие деревни. А читать, слава богу, есть что. Во-первых, стопки и стопки старых журналов - "Роман-газеты", "Юности", "Миры приключений". Где-то там я нашла "Вам и не снилось" и рассказ Грина "Джесси и Моргиана", и ещё много странных и чудесных вещей, которые потом канули в печку вместе с журналами и не встречались мне больше нигде. А во-вторых, в соседней деревне есть библиотека, куда я хожу регулярно. В библиотеке я каждое лето первым делом беру "Овода", потому что у нас дома его нет, и рыдаю над ним под шум дождя, с одинаковой силой каждый раз. Там я беру Фенимора Купера, и описания Великих озёр сливаются в моей голове с озером Боровно, и, спускаясь к берегу мыть посуду, я почти жду, что из-за далёкого елового мыса выплывет индейская пирога. Там я знакомлюсь с "Сагой о Форсайтах", которую глотаю за несколько особо дождливых дней, с очень небольшими перерывами на сон и еду. Дождь, книги и этот дом - навсегда часть меня.
Мне шестнадцать лет, и в моих стихах везде идёт дождь. На самом деле он идёт довольно часто и в городе и прекрасно подходит к первой несчастной любви. Я пишу, что дождь - мой единственный друг, только он понимает меня и жалеет, немного сбиваюсь в плагиат из Верлена, сочиняю какие-то мутные романтические баллады. Телефон молчит, на Марсовом поле цветёт сирень, и про мокрую сиреневую пену я тоже сочиняю стихи - сначала счастливые, когда я возвращаюсь домой из школы после разговора с любимым, потом трагические. Но огромный куст мокрой сирени способен на несколько минут излечить все сердечные страдания, и я сую голову в душистые ветки и слизываю капли с лепестков.
Мне семнадцать, и моя жизнь практически кончена. Я иду домой вечером после школьного спектакля, одна, без зонта под несильным дождём, оставляющим красивые слёзы на моих щеках, и вспоминаю ту самую первую любовь, которая началась год назад с другого школьного спектакля и вскоре завершилась несусветным количеством подростковой поэзии. Мы шли тогда по набережной Невы вместе, и было тепло, и он помогал мне нести букеты, и у меня в руках были бордовые левкои, и я была влюблена... а теперь я одна, и это навсегда, и у гранитного парапета мне мерещится плачущий ангел с опущенными крыльями. Ангела я потом нарисую, а ещё более потом даже вставлю в сказку.
Не знаю, сколько мне - где-то первые курсы университета. В Петербург приезжает Хосе Каррерас и даёт один-единственный концерт в Филармонии. К тому моменту в моём сознании уже произошёл оперный сдвиг, но билеты стоят как автомобили, да и нет их в природе. Для таких, как я, на площади рядом с Филармонией, устанавливают огромный экран для прямой трансляции, и собирается на удивление много народу. Мы стоим в толпе с Некошкой и Юникорном и только-только входим во вкус, как прямо над площадью Искусств разверзаются небеса. То, что проливается оттуда на сборище меломанов, сложно назвать дождём, потому что оно имеет слишком плотную консистенцию и ну никак не состоит из капель. Трансляция прерывается, потому что потоп сопровождается ещё и грозой, мы скидываем туфли и с визгом, босиком бежим домой к Юникорну - благо совсем недалеко. Там выжимаемся, заворачиваемся в махровые халаты и варим глинтвейн. И это такое счастье, всё вместе, опера, ливень, ощущение мокрого асфальта под босыми ногами, тёплый дом подруги, запах пряностей, и из него невозможно вынуть ни один кирпичик, иначе развалится весь воздушный замок.
Мне двадцать, двадцать три, двадцать четыре... и я сижу под брезентовым тентом в крымской степи, и где-то внизу шумит море, и кто-то поёт под гитару, и я влюблена в того, кто поёт, или в кого-то, кто слушает рядом со мной. Дождём прибивает пыль, выступают запахи, которых не слышишь обычно, и сколько угодно времени - в дождь мы не работаем на раскопе. Наши видавшие виды советские брезентовые палатки текут по швам, почему-то всегда по углам, и приходится сдвигать спальник и одежду к центру. Дождь в Нимфее - это очень странное время, выпадающее из общего русла. Это просто ожидание, когда можно будет вернуться в привычный ритм - махать лопатой до ноющей боли во всех мышцах, валяться на пляже до сожжённых плечей, плавать до полного просоления, гулять под звёздами до самого утреннего похмелья, но ожидание тоже нужно.
Мне двадцать один, и я выхожу из метро в проливной дождь на станции Данфер-Рошро, и вокруг меня "Париж расцветает, точно серая роза", и я понимаю, что влюбилась. К сожалению, в город, а не в молодого человека, который меня туда привёз, вернее, организовал приглашение и жильё на неделю у своих знакомых. К сожалению - потому что если бы я влюбилась в него, было бы проще эту неделю спать в одной комнате - знакомые явно подумали, что мальчик привозит в Париж свою girl-friend. Но меня иногда удивительно сложно смутить, и ничто не способно помешать моему роману с городом моей мечты. Дождь идёт за мной по пятам всю дорогу и тоже нисколько мне не мешает: разве плохо гулять под мокрыми лепестками каштанов в Люксембургском саду или смотреть из заплаканного окна библиотеки Франциска Первого, как потоки воды разбиваются о каменные террасы Фонтенбло? Я принимаю всё "в одном флаконе", я жадно глотаю Париж, растворённый в майском дожде, и мне не требуется никакой другой пищи - кроме, разве что, тарталетки со свежей клубникой в маленькой булочной на углу очередного мокрого импрессионистического бульвара...
Мне двадцать два, и я только что вернулась после целого учебного года в Америке, вернулась, как мне кажется, немного другой и неожиданной для самой себя. Я ужасно хочу в деревню, но не хочу опять расставаться с друзьями и тащу в Боровно не сильно сопротивляющуюся Некошку. Мы берём у знакомых лодку и отправляемся в дальнее плавание с двумя фотоаппаратами и набором странной одежды. В глухих лесных речках и на прибрежных лугах мы снимаем друг друга в виде Офелии и леди Шалотт, речной феи, странницы из фэнтези, сносившей железные башмаки... Мы доезжаем до елового острова посреди озера, и там-то нас настигает непогода. Наш корабль стоит на якоре в крохотной заводи под мохнатыми еловыми ветками, мы сидим в лодке и смотрим, как дождь дырявит озеро. И мы совершенно ощутимо не совсем мы в тот момент.
В двадцать пять лет я собираюсь выходить замуж, и питерское лето показывает мне всё, на что способно - как будто я не знаю! Погода всю дорогу вполне соответствует моей слегка съехавшей крыше, под дождём я езжу искать зелёный шёлк, под дождём хожу мерять платье, под дождём ругаюсь с почти мужем и вообще собираюсь отменить всё нафиг... И только 14-го июня вдруг прорывается солнце, и светит весь день, пока мы женимся, гуляем в Летнем саду, празднуем на набережной Невы, провожаем гостей белой ночью. На самом деле, всё это неправда - если я подумаю, смогу легко вспомнить ещё множество солнечных дней того же лета, но ощущение осталось именно такое: полоса непогоды, в которой сияет один безумный день.
Мне вот-вот исполнится двадцать шесть. Я живу с мужем в одной большой комнате с кухонным уголком, на втором этаже дома в Саррейских лесах. У нас нет денег и работы, но мы продолжаем счастливо валять дурака. Я еду в Лондон первый раз в жизни, и он оглушает меня и ловко уворачивается от маленького, совсем не широкоугольного объектива моего "Зенита". Я встречаюсь с "Леди Шалотт" Уотерхауза, мы долго бродим по улицам, и я верчу головой и невольно ищу вокруг других персонажей - уже не картин, а книг. Начинает накрапывать дождь, и мы садимся в первый попавшийся автобус и едем неизвестно куда, глядя на улицы сверху сквозь капли дождя. Я делаю свой первый дождливый лондонский снимок сквозь стекло, и он до сих пор живёт у мамы на коврике для мыши.
В двадцать семь я еду на уикэнд в Оксфорд, в гости к своей университетской подруге, которую ветром фортуны на время прибило к тем же берегам. Холодный зелёный май как нельзя больше идёт этому городу-книге. Старинные здания колледжей оплетены цветущей глицинией, в садах, где бродила Алиса в Стране чудес, растут явно говорящие ирисы невиданных размеров, и вообще всё куда больше похоже на тщательно прорисованную и раскрашенную картинку, чем на реальность. И в сумерки, на фоне пруда, в котором акации полощут жёлтые косы, под редкими каплями дождя мы смотрим студенческую "Сон в летнюю ночь" в костюмах тридцатых годов, и это оказывается одной из лучших шекспировских постановок, которые я видела. Пьеса сливается с декорациями, юные актёры полны такого напора, такой жажды жизни, и дождь им нипочём, и всё наконец вдруг становится реальностью, всё подряд, включая Оберона, Титанию и Горчичное Зерно.
В тот же год я накрепко привязана к маленькому зелёному острову, потому что мой паспорт - в Министерстве внутренних дел, с с целью получения вида на жительство, а Министерству глубоко плевать, что летом я хочу поехать куда-нибудь на солнышко. Поэтому мы приглашаем в гости кого только можем, а потом муж везёт меня в Уэльс. С рюкзаком за плечами я впервые выхожу на берег Ирландского моря, где цветёт пурпурный вереск и ослепительно яркий дрок и скалы похожи на лапы драконов, а в синей дали мерцают острова, где живут бессмертные sidhe. Я даже не думала, что такое бывает. К вечеру того же дня я под дождём осмотрела земляной кельтский форт, потихоньку падающий в море, обвалившийся кромлех, заросший наперстянкой, и замшелый менгир, встроенный в каменную ограду фермы, зато промокла насквозь и в какой-то момен просто села на землю и захныкала, что дальше никуда не пойду. Даже смешно теперь вспоминать.
Мне тридцать, и я встречаюсь в Лондоне со своей школьной учительницей литературы. Это само по себе невообразимо и сбивает с толку какие-то колёсики у меня в голове. Мы назначаем свидание под памятником Виктории у Букингемского дворца, и я веду её на Бейкер-стрит, хотя бы постоять у музея Шерлока Холмса. Музей закрыт, но О.К. счастлива, я снимаю её на фоне, и тут начинается потоп. Мы бежим под одним зонтом к ближайшей станции метро и узнаём, что она закрыта - рельсы залило! Где другая ближайшая станция, я понятия не имею, я ещё не такой знаток Лондона, и мы просто плывём в указанном нам направлении, и дождь вдруг кончается, как будто наверху наконец завернули сломанный кран.
Не помню, когда мы первый раз приехали в Стамбул, но помню его дожди: зеркальные от воды террасы дворца Топкапи, в которых отражаются цветущие розы и павильоны с голубыми изразцами, водопады, несущиеся вниз по крутым стамбульским улицам, ссору с мужем, когда мы, мокрые насквозь, оказались в незнакомом районе и ругались, тратить ли деньги на такси, и потом жутко ржали над собой, сидя в машине, летящей сквозь оглушительные гудки и шорох мокрых шин. И помню другой дождь в Турции, на Средиземном море, когда вдруг над холмами-декорацией для греческих мифов вспыхивает молния, а мы стоим под гранатовым деревом с маленькими, ещё зелёными плодами, возле магазинчика, с хозяйкой которого мы каждый день объясняемся на пальцах и моём сугубо продуктовом турецком, и в руках у нас по стеклянной бутылке газированного напитка со вкусом лимонада нашего детства - моего советского, восьмидесятых, и джонова английского, шестидесятых. (У нас удивительно похожи вкусы детства, мы давно заметили.) И мы смотрим, как струи дождя падают параллельно минарету небольшой деревенской мечети, и у этой грозы вкус лимонада.
И вот, наконец, мне тридцать три, и мы снова в Уэльсе, и за неделю на нас выпадает столько осадков, что шесть лет назад я рыдала бы не переставая. Но теперь мы с Уэльсом давние друзья, и он почти не способен меня напугать. У нас роскошная палатка с двумя "спальнями" и большим "вестибюлем", дождь стучит по ней страшновато, но уютно, но мы не сидеть в палатке приехали. Мелкими перебежками, пока сквозь тучи фейерверками взрывается голубое небо, мы добираемся до маленького горного озера, в котором живут феи, и возвращаемся в кемпинг уже в темноте. Я еле хромаю в своих мокрых кедах - что-то подвернула, скача по камням, годы-то уже не те, пора купить приличные жёсткие походные ботинки. Но это не мешает мне на следующий день стремиться к волшебному замку, который дразнит и манит вдалеке, на холме за тонкой завесой дождя. Он похож на мираж и чуть было им не остаётся - мы сворачиваем с асфальта, надеясь срезать путь через поле, попадаем в болото, поворачиваем назад, перелезаем через колючую проволоку и выпадаем на шоссе почти там же, где с него свернули, а замок так же далёк и туманен. Он нахально выглядывает из-за крыш маленькой деревни с говорящим названием Trapp (trap - "ловушка" по-английски), играет в прятки с овцами в поле и доводит меня до исступления, потому что у меня снова болит нога. Потом мы сидим в кофейне у подножия замкового холма, муж утешает меня и обещает купить ботинки, и мы всё-таки поднимаемся наверх, к мокрым сверкающим руинам и виду на тающие вокруг холмы и долины. Ботинки мы купили на следующий день, под дождём осмотрели ещё один замок и несколько водопадов, а когда он перестал, так удивились, что остались ещё на день, просто для разнообразия. И снова поедем туда же в этом году.
Вот такая вышла у меня целая жизнь под летним дождём. А ещё есть дожди, которые я придумала, и теперь сама не знаю, были они или нет. Но это уже совсем другая история.