I. This is Not a Game. II. Here and Now, You are Alive.
17.02.09
Анатомия добрых дел
Я люблю свою свекровь эгоистичной любовью. Она думает, что я «чудная девочка», несмотря на экзотическое происхождение, и не даёт никому об этом забыть. И даже не всегда выражает мне своё недовольство, если ложка для апельсинового джема вдруг оказалась в неправильном отсеке ящика для столовых приборов. Вернее, обычно делает это только когда нервничает, но и тогда с опаской, потому что неизвестно, что от меня услышит в ответ. Нет, я не пойду на улицу специально, чтобы соскрести горелую корочку с куска тоста, потому что иначе «везде будут крошки». И всё равно повешу свои выстиранные колготки на батарею в спальне, если они мне нужны на следующий день, и меня не волнует, что «это разводит сырость в доме». В прошлом году на выговор по поводу «парадной» вилки, которой я преступно проверяла готовность картофеля в кастрюле, я жестоко ответила, что ничего вилке не сделается и всё равно её будут втыкать в горячую картошку во время еды. (Нужно отметить, что дело было на её 80-летии, и в тот момент я готовила бОльшую часть праздничного ланча на 14 человек.)
За вычетом этих сугубо бытовых мелочей, столько одобрения и нежности, сколько достаётся сейчас мне, никогда не доставалось её родным детям, когда им это было нужнее всего. Бывает, что люди в старости меняются к лучшему, и поскольку я не знала Маргарет раньше, я могу любить её сейчас за то, какая она со мной – мне не нужно её сначала прощать. Эти действия намного труднее даются сестре и брату Джона: сестра живёт в 20 минутах езды, но появляется на пару часов раз в два месяца, а брат, обременённый семьёй и домом в Девоне, иногда «прилетает» на вечер и ночь пятницы, чтобы утром в субботу успеть на футбольный матч своего десятилетнего сына. Я их понимаю, но не до конца оправдываю. И конечно, никому, кроме меня, не пришло в голову, что ей может быть грустно и нервно одной до дня похорон. Но в этих моих похвальных чувствах мало моей заслуги – просто никто, кроме меня, не происходит из культуры, где семья имеет статус сакрального объекта. Культура, она вытравливается из сознания с большим трудом.
А за одобрением я гоняюсь всю жизнь. Проще всего это было в школе, потому что я была воспитанным и способным ребёнком, и поэтому я любила ходить в школу. И работа у меня всегда подбиралась такая, где оно очевидно – и туристы, и студенты, и школьники безоговорочно дают понять, когда им нравится то, что ты делаешь. Не знаю, случайно ли это. Это не значит, конечно, что мне наплевать на собственно результат моих действий – я, естественно, хочу работать хорошо и делать людям приятное. Но признание этого результата для меня не менее важно, и я скорее соглашусь на что-то, если могу рассчитывать на одобрение в конце.
Моё решение остаться одной с Маргарет на несколько дней не очень удивительно, учитывая всё вышесказанное, и оказалось, помимо полезного дела, странным опытом самоанализа и самоконтроля. Конечно, мной двигало, помимо всего прочего, извращённое желание наложить на себя «епитимью» за первоначальную стервозную реакцию, примесь мазохизма – уж если гробить каникулы, то с размахом, стремление потренироваться иногда наступать на горло собственной песне, изрядная доля нежности к этому уголку Англии, который, возможно, я скоро перестану посещать, и ещё одно странное свойство характера, не сводимое только к жажде признания: я люблю всех спасать. Знакомых, близких и не очень. Свойство семейное, воспитанное примерами и усиленное моими собственными тараканами. Честное слово, если кому-нибудь реально может пригодиться моя помощь, мне не жалко ни времени, ни сил, ни денег. Мне ничто не трудно, я готова сделать что угодно совершенно искренне и бескорыстно, и в таком случае мне даже не нужно ничьё одобрение в конце, кроме собственного. (При этом непосредственная семья, планы и работа могут временно пойти побоку, и при этом сама я умру, но не признаюсь, когда помощь будет нужна мне.)
Так вот я и развлекалась эти несколько дней, копаясь в своей голове в промежутках между мытьём посуды и приготовлением чая. Чай Маргарет и все её знакомые и домочадцы, как истинные британцы, потребляют по поводу и без, с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Чем я ещё занималась? Немного готовила, слушала семейные истории, с разнообразным успехом убеждала Маргарет не волноваться по поводу неважных или ненужных мелочей (моя свекровь – педант и перфекционист), поспорила с ней по поводу иммиграции и роли женщины в обществе, бесконечно комбинировала слои свитеров и носков, съездила в соседний городок побродить по магазинам на разноцветной старинной Главной улице, и даже сходила погулять в лес.
Этот лес, полный плюща и остролиста, был моим первым знакомством с английской природой, в мой самый первый день на этом острове, и я его нежно люблю. Сейчас по цветам он похож на поздне-осенний – та же вечная колючая и ползучая зелень и медные буковые листья на земле, но совсем другой по настроению: нагой и бледный, но счастливо-настороженный, затаивший дыхание в ожидании весны. Я долго-долго разглядывала кружевные рисунки веток на «бледно-голубой эмали», останавливалась под каждым деревом, задрав голову, посидела на кем-то заботливо починенной скамейке, пахнущей свежей сосной. Птицы пели ещё неуверенно, а за моей спиной то и дело слышались робкие шаги – ветер гнал по дорожке жёсткий буковый лист. Dead leaf, like tht ghost of a mouse («Мёртвый лист, как призрак мыши») – Уолтер де ла Мер. Не знаю, как можно передать словами нежность и волшебство английского леса в любое время года. Только сказками, наверное.
Ах да, ещё я устроила фотосессию коробке с пуговицами, некоторые из которых Джон помнит с детства. Эта любовь к пуговичной жестянке – одно из наших с ним многочисленных совпадений. У моей бабушки их было две – одна собственно жестянка, из-под каких-то консервов, а другая из толстой первобытной разновидности пластика. Я обожала рассыпать пуговицы по большому круглому столу и перебирать их бесконечно, выкладывая узоры, подбирая пары, мечтая о платье, к которому подойдёт та или иная чуднАя пуговица, оставшаяся годов с 30-х. У Маргарет они хранятся в жестяной коробке из-под печенья, на которой нарисована Ухти-Тухти из книжки Беатрикс Поттер, и ничего экстравагантного там не найдёшь, но всё равно сила детских воспоминаний неистребима.
Вообще у Маргарет в доме много чудес. Например, вязанная крючком специальная шапочка для запасного рулона туалетной бумаги, стоящего на виду. Ряды полотенец и постельного белья в шкафах, где каждый предмет индивидуально завёрнут в полиэтиленовый пакет. Весы, которые меряют только в унциях и фунтах. Миксер фирмы «Филипс» начала 60-х годов, тяжёлый и пожелтевший от времени, как и положено антиквариату, но всё ещё работающий. Специальная палочка, чтобы тыкать в тряпочку для посуды во время отбеливания. Коллекция консервных ножей, уходящая вглубь веков. Отдельная тёрка, на которой никогда не тёрли ничего, кроме мускатного ореха. И конечно, каждая вещь имеет своё, раз и навсегда отведённое место, и горе тому, кто положит её не туда, если только это не непочтительная русская невестка. Впрочем, мне даже нравится убирать вымытую посуду строго по схеме – это напоминает мне о моей бабушке и о том, как я с удовольствием расставляла парадную посуду по местам в нашем буфете. Наверное, это ещё одна причина, почему я привязана к Маргарет – в ней много знакомого.
18.02.09
С похоронами всё вышло даже интересно. (Заранее прощу прощения – я не испытываю к смерти священного трепета и поэтому свободно могу рассуждать о ней и обо всём, что с ней может быть связано.) Я немного - из культурологического интереса - надеялась, что будет что-то вроде классической картинки из «Чисто английского убийства». Но семья моего мужа такие же безбожники, как и мы, а недавняя программа Дэвида Аттенборо об эволюции, посвящённая юбилею Дарвина, окончательно сбила мою свекровь с пути истинного, и перспектива совершенно незнакомого священника, говорящего ничего не значащие слова о её муже, нисколько её не радовала. И тут нашлось решение, по поводу которого я не могу не сделать очередное отступление и не пропеть хвалу Британии: британцы думают обо всём. Нет такой функции, для которой не было бы придумано прибора, и нет такой идеи, которая не нашла бы отражения в специальной организации. Поэтому неудивительно, что в весьма нерелигиозной стране есть Институт гражданских похорон, со своим уставом, курсами повышения квалификации и дипломом государственного образца. (Институт в данном случае, конечно, не здание, а организация, действующая по всей стране.) Члены этого института носят гордое и непереводимое название Civil Funeral Celebrant и делают очень простую и неожиданную вещь: создают церемонию похорон «на заказ».
В воскресенье к Маргарет приезжала милая и умная дама с прокуренным голосом, которая два часа провела с ней и с Джоном и Мэри. Сначала они обсудили вопрос музыки и текстов – можно выбрать любые, по желанию, или вообще ничего. (После долгих дискуссий, позже, выбрали отрывки из Пасторальной симфонии Бетховена и прошерстили все сборники поэзии и нашли, наконец, маленькое стихотворение о природе, погоде и о том, как прекрасна жизнь.) А потом она стала задавать вопросы о Доне: что он любил, как познакомился с женой, какое у него было чувство юмора, что делал с детьми на отдыхе, что думал о литературе и политике... И я, слушая ответы, сложила, наконец, в голове намного более полный образ, чем могла это сделать раньше из нашего специфического общения и выборочных рассказов мужа. На следующий день Джилл прислала на проверку текст, который и прозвучит в крематории. В этот текст вошло почти всё, что ей рассказали: детали биографии, смешные зарисовки, нежные воспоминания. И обрамляет и оформляет его в целое основная мысль: как хорошо, что этот человек был, и именно это мы отмечаем в день его похорон.
Такой человеческий, совершенно неритуализованный, индивидуальный подход мне удивителен и близок. Думать о человеке как о ценности, а не о пригоршне праха. Радоваться тому, что было на самом деле, и хранить об этом светлые воспоминания, а не строить предположения о том, что будет. Не скорбить о смерти, а праздновать жизнь. Маргарет очень довольна, и в каком-то смысле этот длинный разговор именно о жизни мужа имел и терапевтический эффект. Получилась яркая и позитивная картина (не до конца реалистичная, но сейчас не в этом суть), которая и стоит теперь у неё перед глазами.
Когда я только приехала в Англию, Маргарет и Дон показались мне похожими на персонажей Джейн Остен. Сейчас – скорее, на что-нибудь пронзительно реалистическое из ХХ века. Они познакомились на остановке в небогатом пригороде Лондона, где Маргарет ждала автобуса, чтобы ехать на работу, а Дон каждый день проходил мимо, выгуливая собаку. Благодаря собаке, он набрался смелости, чтобы однажды подойти познакомиться. После войны он всю жизнь проработал инженером в аэропорту Хитроу и всему, что знал, научился сам, потому что школу оставил в 14 лет. У него была, как выясняется, безумно ответственная работа: он проверял самолёты на предмет технической исправности и давал добро на вылет, а стало быть, должен был в мельчайших подробностях знать все модели. Он не умел расслабляться – из-за работы и из-за воспитания. У него была суровая и авторитарная мать, которая устроила маме Маргарет скандал по поводу предстоящего брака – она-то планировала оставить младшего сына при себе, чтобы он заботился о ней в старости – и на свадьбу не пришла сама и не пустила своего полностью «подкаблучного» мужа. У него не было образования помимо авиационных сертификатов, романов Диккенса и коллекций бесплатных лондонских музеев, а ещё у него не было совершенно никакой уверенности в себе, поэтому он легко общался с маленькими детьми, но не терпел конкуренции, когда они подросли, и не позволил им выработать то, чего не было у него. Жене, кстати, тоже не позволил – первые 50 лет их брака, пока у него не появились первые признаки болезни Альцгеймера, она на всё спрашивала его одобрения и разрешения. Не будучи протестантами религиозными, они вели своё хозяйство и воспитывали детей в совершенно протестанском духе. Это проявлялось и в том, что они никогда не жалели денег на учёбу, но не позволяли ни малейшей «фривольности», вроде похода в цирк. Ешё Дон варил пиво, писал очень неплохие акварели и слушал Бетховена и Моцарта. Всё, чего он не понимал, в музыке ли, в политике или в искусстве, он считал «дрянью». Они были женаты 56 лет, из них последние три он провёл в доме престарелых на той же улице, что и их дом, и Маргарет навещала его почти каждый день. К счастью, он ушёл тихо и безболезненно, всё ещё немного оставаясь собой.
Анатомия добрых дел
Я люблю свою свекровь эгоистичной любовью. Она думает, что я «чудная девочка», несмотря на экзотическое происхождение, и не даёт никому об этом забыть. И даже не всегда выражает мне своё недовольство, если ложка для апельсинового джема вдруг оказалась в неправильном отсеке ящика для столовых приборов. Вернее, обычно делает это только когда нервничает, но и тогда с опаской, потому что неизвестно, что от меня услышит в ответ. Нет, я не пойду на улицу специально, чтобы соскрести горелую корочку с куска тоста, потому что иначе «везде будут крошки». И всё равно повешу свои выстиранные колготки на батарею в спальне, если они мне нужны на следующий день, и меня не волнует, что «это разводит сырость в доме». В прошлом году на выговор по поводу «парадной» вилки, которой я преступно проверяла готовность картофеля в кастрюле, я жестоко ответила, что ничего вилке не сделается и всё равно её будут втыкать в горячую картошку во время еды. (Нужно отметить, что дело было на её 80-летии, и в тот момент я готовила бОльшую часть праздничного ланча на 14 человек.)
За вычетом этих сугубо бытовых мелочей, столько одобрения и нежности, сколько достаётся сейчас мне, никогда не доставалось её родным детям, когда им это было нужнее всего. Бывает, что люди в старости меняются к лучшему, и поскольку я не знала Маргарет раньше, я могу любить её сейчас за то, какая она со мной – мне не нужно её сначала прощать. Эти действия намного труднее даются сестре и брату Джона: сестра живёт в 20 минутах езды, но появляется на пару часов раз в два месяца, а брат, обременённый семьёй и домом в Девоне, иногда «прилетает» на вечер и ночь пятницы, чтобы утром в субботу успеть на футбольный матч своего десятилетнего сына. Я их понимаю, но не до конца оправдываю. И конечно, никому, кроме меня, не пришло в голову, что ей может быть грустно и нервно одной до дня похорон. Но в этих моих похвальных чувствах мало моей заслуги – просто никто, кроме меня, не происходит из культуры, где семья имеет статус сакрального объекта. Культура, она вытравливается из сознания с большим трудом.
А за одобрением я гоняюсь всю жизнь. Проще всего это было в школе, потому что я была воспитанным и способным ребёнком, и поэтому я любила ходить в школу. И работа у меня всегда подбиралась такая, где оно очевидно – и туристы, и студенты, и школьники безоговорочно дают понять, когда им нравится то, что ты делаешь. Не знаю, случайно ли это. Это не значит, конечно, что мне наплевать на собственно результат моих действий – я, естественно, хочу работать хорошо и делать людям приятное. Но признание этого результата для меня не менее важно, и я скорее соглашусь на что-то, если могу рассчитывать на одобрение в конце.
Моё решение остаться одной с Маргарет на несколько дней не очень удивительно, учитывая всё вышесказанное, и оказалось, помимо полезного дела, странным опытом самоанализа и самоконтроля. Конечно, мной двигало, помимо всего прочего, извращённое желание наложить на себя «епитимью» за первоначальную стервозную реакцию, примесь мазохизма – уж если гробить каникулы, то с размахом, стремление потренироваться иногда наступать на горло собственной песне, изрядная доля нежности к этому уголку Англии, который, возможно, я скоро перестану посещать, и ещё одно странное свойство характера, не сводимое только к жажде признания: я люблю всех спасать. Знакомых, близких и не очень. Свойство семейное, воспитанное примерами и усиленное моими собственными тараканами. Честное слово, если кому-нибудь реально может пригодиться моя помощь, мне не жалко ни времени, ни сил, ни денег. Мне ничто не трудно, я готова сделать что угодно совершенно искренне и бескорыстно, и в таком случае мне даже не нужно ничьё одобрение в конце, кроме собственного. (При этом непосредственная семья, планы и работа могут временно пойти побоку, и при этом сама я умру, но не признаюсь, когда помощь будет нужна мне.)
Так вот я и развлекалась эти несколько дней, копаясь в своей голове в промежутках между мытьём посуды и приготовлением чая. Чай Маргарет и все её знакомые и домочадцы, как истинные британцы, потребляют по поводу и без, с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Чем я ещё занималась? Немного готовила, слушала семейные истории, с разнообразным успехом убеждала Маргарет не волноваться по поводу неважных или ненужных мелочей (моя свекровь – педант и перфекционист), поспорила с ней по поводу иммиграции и роли женщины в обществе, бесконечно комбинировала слои свитеров и носков, съездила в соседний городок побродить по магазинам на разноцветной старинной Главной улице, и даже сходила погулять в лес.
Этот лес, полный плюща и остролиста, был моим первым знакомством с английской природой, в мой самый первый день на этом острове, и я его нежно люблю. Сейчас по цветам он похож на поздне-осенний – та же вечная колючая и ползучая зелень и медные буковые листья на земле, но совсем другой по настроению: нагой и бледный, но счастливо-настороженный, затаивший дыхание в ожидании весны. Я долго-долго разглядывала кружевные рисунки веток на «бледно-голубой эмали», останавливалась под каждым деревом, задрав голову, посидела на кем-то заботливо починенной скамейке, пахнущей свежей сосной. Птицы пели ещё неуверенно, а за моей спиной то и дело слышались робкие шаги – ветер гнал по дорожке жёсткий буковый лист. Dead leaf, like tht ghost of a mouse («Мёртвый лист, как призрак мыши») – Уолтер де ла Мер. Не знаю, как можно передать словами нежность и волшебство английского леса в любое время года. Только сказками, наверное.
Ах да, ещё я устроила фотосессию коробке с пуговицами, некоторые из которых Джон помнит с детства. Эта любовь к пуговичной жестянке – одно из наших с ним многочисленных совпадений. У моей бабушки их было две – одна собственно жестянка, из-под каких-то консервов, а другая из толстой первобытной разновидности пластика. Я обожала рассыпать пуговицы по большому круглому столу и перебирать их бесконечно, выкладывая узоры, подбирая пары, мечтая о платье, к которому подойдёт та или иная чуднАя пуговица, оставшаяся годов с 30-х. У Маргарет они хранятся в жестяной коробке из-под печенья, на которой нарисована Ухти-Тухти из книжки Беатрикс Поттер, и ничего экстравагантного там не найдёшь, но всё равно сила детских воспоминаний неистребима.
Вообще у Маргарет в доме много чудес. Например, вязанная крючком специальная шапочка для запасного рулона туалетной бумаги, стоящего на виду. Ряды полотенец и постельного белья в шкафах, где каждый предмет индивидуально завёрнут в полиэтиленовый пакет. Весы, которые меряют только в унциях и фунтах. Миксер фирмы «Филипс» начала 60-х годов, тяжёлый и пожелтевший от времени, как и положено антиквариату, но всё ещё работающий. Специальная палочка, чтобы тыкать в тряпочку для посуды во время отбеливания. Коллекция консервных ножей, уходящая вглубь веков. Отдельная тёрка, на которой никогда не тёрли ничего, кроме мускатного ореха. И конечно, каждая вещь имеет своё, раз и навсегда отведённое место, и горе тому, кто положит её не туда, если только это не непочтительная русская невестка. Впрочем, мне даже нравится убирать вымытую посуду строго по схеме – это напоминает мне о моей бабушке и о том, как я с удовольствием расставляла парадную посуду по местам в нашем буфете. Наверное, это ещё одна причина, почему я привязана к Маргарет – в ней много знакомого.
18.02.09
С похоронами всё вышло даже интересно. (Заранее прощу прощения – я не испытываю к смерти священного трепета и поэтому свободно могу рассуждать о ней и обо всём, что с ней может быть связано.) Я немного - из культурологического интереса - надеялась, что будет что-то вроде классической картинки из «Чисто английского убийства». Но семья моего мужа такие же безбожники, как и мы, а недавняя программа Дэвида Аттенборо об эволюции, посвящённая юбилею Дарвина, окончательно сбила мою свекровь с пути истинного, и перспектива совершенно незнакомого священника, говорящего ничего не значащие слова о её муже, нисколько её не радовала. И тут нашлось решение, по поводу которого я не могу не сделать очередное отступление и не пропеть хвалу Британии: британцы думают обо всём. Нет такой функции, для которой не было бы придумано прибора, и нет такой идеи, которая не нашла бы отражения в специальной организации. Поэтому неудивительно, что в весьма нерелигиозной стране есть Институт гражданских похорон, со своим уставом, курсами повышения квалификации и дипломом государственного образца. (Институт в данном случае, конечно, не здание, а организация, действующая по всей стране.) Члены этого института носят гордое и непереводимое название Civil Funeral Celebrant и делают очень простую и неожиданную вещь: создают церемонию похорон «на заказ».
В воскресенье к Маргарет приезжала милая и умная дама с прокуренным голосом, которая два часа провела с ней и с Джоном и Мэри. Сначала они обсудили вопрос музыки и текстов – можно выбрать любые, по желанию, или вообще ничего. (После долгих дискуссий, позже, выбрали отрывки из Пасторальной симфонии Бетховена и прошерстили все сборники поэзии и нашли, наконец, маленькое стихотворение о природе, погоде и о том, как прекрасна жизнь.) А потом она стала задавать вопросы о Доне: что он любил, как познакомился с женой, какое у него было чувство юмора, что делал с детьми на отдыхе, что думал о литературе и политике... И я, слушая ответы, сложила, наконец, в голове намного более полный образ, чем могла это сделать раньше из нашего специфического общения и выборочных рассказов мужа. На следующий день Джилл прислала на проверку текст, который и прозвучит в крематории. В этот текст вошло почти всё, что ей рассказали: детали биографии, смешные зарисовки, нежные воспоминания. И обрамляет и оформляет его в целое основная мысль: как хорошо, что этот человек был, и именно это мы отмечаем в день его похорон.
Такой человеческий, совершенно неритуализованный, индивидуальный подход мне удивителен и близок. Думать о человеке как о ценности, а не о пригоршне праха. Радоваться тому, что было на самом деле, и хранить об этом светлые воспоминания, а не строить предположения о том, что будет. Не скорбить о смерти, а праздновать жизнь. Маргарет очень довольна, и в каком-то смысле этот длинный разговор именно о жизни мужа имел и терапевтический эффект. Получилась яркая и позитивная картина (не до конца реалистичная, но сейчас не в этом суть), которая и стоит теперь у неё перед глазами.
Когда я только приехала в Англию, Маргарет и Дон показались мне похожими на персонажей Джейн Остен. Сейчас – скорее, на что-нибудь пронзительно реалистическое из ХХ века. Они познакомились на остановке в небогатом пригороде Лондона, где Маргарет ждала автобуса, чтобы ехать на работу, а Дон каждый день проходил мимо, выгуливая собаку. Благодаря собаке, он набрался смелости, чтобы однажды подойти познакомиться. После войны он всю жизнь проработал инженером в аэропорту Хитроу и всему, что знал, научился сам, потому что школу оставил в 14 лет. У него была, как выясняется, безумно ответственная работа: он проверял самолёты на предмет технической исправности и давал добро на вылет, а стало быть, должен был в мельчайших подробностях знать все модели. Он не умел расслабляться – из-за работы и из-за воспитания. У него была суровая и авторитарная мать, которая устроила маме Маргарет скандал по поводу предстоящего брака – она-то планировала оставить младшего сына при себе, чтобы он заботился о ней в старости – и на свадьбу не пришла сама и не пустила своего полностью «подкаблучного» мужа. У него не было образования помимо авиационных сертификатов, романов Диккенса и коллекций бесплатных лондонских музеев, а ещё у него не было совершенно никакой уверенности в себе, поэтому он легко общался с маленькими детьми, но не терпел конкуренции, когда они подросли, и не позволил им выработать то, чего не было у него. Жене, кстати, тоже не позволил – первые 50 лет их брака, пока у него не появились первые признаки болезни Альцгеймера, она на всё спрашивала его одобрения и разрешения. Не будучи протестантами религиозными, они вели своё хозяйство и воспитывали детей в совершенно протестанском духе. Это проявлялось и в том, что они никогда не жалели денег на учёбу, но не позволяли ни малейшей «фривольности», вроде похода в цирк. Ешё Дон варил пиво, писал очень неплохие акварели и слушал Бетховена и Моцарта. Всё, чего он не понимал, в музыке ли, в политике или в искусстве, он считал «дрянью». Они были женаты 56 лет, из них последние три он провёл в доме престарелых на той же улице, что и их дом, и Маргарет навещала его почти каждый день. К счастью, он ушёл тихо и безболезненно, всё ещё немного оставаясь собой.
-
-
26.03.2009 в 02:04-
-
26.03.2009 в 12:28-
-
26.03.2009 в 19:54-
-
26.03.2009 в 23:23«Мёртвый лист, как призрак мыши»
хорошее сравнение) И точное
Я тоже в детстве часами перебирала пуговицы из маминой большой жестяной коробки (из-под печенья)
-
-
27.03.2009 в 00:58-
-
29.03.2009 в 15:45-
-
30.03.2009 в 01:19